Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2020.



Однажды, осенью 1943 г., в Моршанском училище вечером незадолго до отбоя к нам во взвод пришел зам. командира батальона по политчасти, ст. лейтенант Журавлев и завел беседу о том о сем, как умели профессиональные политработники, и незаметно, плавно подошел к теме патриотизма. «Вы — курсанты, в чем состоит ваш патриотизм?» На наших курсантских лицах — замешательство. Разумеется, мы все считали себя патриотами, но ответить на конкретный вопрос, в чем состоит именно наш патриотизм, не могли. В самом деле, на фронте воюют, не щадят своей крови, в тылу строят танки и самолеты, куют победу. А мы? Дармоеды! Нас кормят по девятой, курсантской, норме; это значит, что на завтрак нам полагается 20 граммов сливочного масла и белый (!) хлеб, в то время как гражданские люди по своим продовольственным карточкам отнюдь не сыты. А мы только и делаем, что наступаем на воображаемого противника, «ведем огонь» по мнимым целям, только подавая команды и не производя реальных выстрелов, и уж если стреляем на стрельбищах боевыми патронами и минами, то считаем каждый боеприпас на вес золота. Кроме того, ходим строевым шагом, чистим наши минометы и карабины и т. д. Нами одолело смущение. Мы не почувствовали за собой значимых дел! Мы инстинктивно понимали, что на одних только словах патриотизма быть не может. Либо ты воюешь, либо ты льешь сталь или выращиваешь хлеб. А если ты ни того ни другого не делаешь, то ты нуль. Конечно, замполит разъяснил нам, что наш патриотизм — в качественной учебе. От нас ждут умелого командования своими подразделениями на фронте, куда мы скоро отправимся, и именно учебе мы обязаны отдавать все свои силы. Мы, наконец, заняли свою нишу в общей системе патриотизма, и нам больше не должно быть стыдно нашего «дармоедства». Свой долг мы отдадим, и очень скоро.

Таким образом, главное, что стало подчеркнуто точным: патриотизм — в деле. Либо ты действительно патриот, и тогда ты по-настоящему делаешь свое дело, не нуждаясь в словесном аккомпанементе к своему патриотизму, либо ты работаешь тяп-ляп, но тогда не рассчитывай, что тебя признают патриотом, как бы ты ни распинался в любви к родине. Всякий, кто делал и делает патриотизм своей профессией, тот гроша ломанного не стоит. Разве что, выкрикнув раньше всех «я патриот», будет размахивать своим патриотизмом как дубиной, возомнит, что обрел власть над другими (которых он норовит обвинить уже в том, что опоздали).

Есть однако у проблемы патриотизма и другой куда более серьезный аспект. У любви к родине две стороны: субъект (это ты) и объект (это твоя родина). Вторая сторона может быть матерью, а может быть мачехой. После войны я не раз призывался на кратковременную военную переподготовку. Помню как в самом начале сбора в академии им. Фрунзе всех призванных на сбор офицеров запаса усадили на идеологическую лекцию, и лектор говорил, что когда солдатам армий капиталистических стран внушают любовь к родине, то это «большая ложь». Им, солдатам, родина не принадлежит, а принадлежит она правящему классу, богатым.

И какой же цепочкой силлогизмов вывести мне теперь способ и правила моего патриотического или, может быть, наоборот, тьфу ты, антипатриотического поведения?! Могут ли здесь помочь формально-логические рассуждения?

Не слишком ли часто я вспоминаю про возможность гибели, не есть ли это признак преувеличенной заботы о своей собственной плоти? И еще. Порой мною овладевает невыразимое изумление, граничащее с физическим ощущением неправдоподобия моего существования. Я столько раз мог быть убитым прямо с точным указанием именно того момента неизбежной гибели, что невозможно объяснить, почему я жив.

Патриот ли ты, если ставишь на одну доску и Великую Победу и свою трепещущую плоть. А я и не ставлю. Не продал же я Родину, чтобы сохранить свою жизнь. Но радоваться, что выполнив свой долг, ты еще и остался жить, никому не заказано. Быть может, у маршала не было особенной радости за его сохранившуюся жизнь. Но для солдата переднего края — это естественно и не стыдно!

Реальный текст ЕГЭ 2019

Инкерман. Последний туннель. Все бросаются к окнам вагона. Но,
даже не глядя в окна, можно догадаться, что поезд подходит к
Севастополю. Отражения воды бегут по потолку вагона, морской ветер
вздувает занавески, гремит сигнальная пушка. Полдень! Синевой,
блеском прибрежной волны, желтыми скалами, сухим огнем бьет в
глаза, слепит Севастополь.

А потом — знакомый половине России севастопольский вокзал. Ильф
писал о нем: «Севастопольский вокзал, открытый, теплый, звездный.
Тополя стоят у самых вагонов. Ночь, ни шума, ни рева. Поезд отходит в
час тридцать. Розы во всех вагонах».

В этих словах с необыкновенной сжатостью передан Севастополь.
Прочтя эти строки, невольно хочется спросить соседа: «Помните?» — и
услышать ответ: «Да, конечно, помню. Тополя у самых вагонов. Какой
это замечательный город!»

Таким мы помним Севастополь — город русской славы, боевых
кораблей, памятников, фортов, заржавленных круглых ядер,
застрявших в стенах домов, город бастионов, адмиралтейских якорей,
Малахова кургана, цветущего миндаля и мягких, всегда немного
таинственных вечеров.

Город великих адмиралов — Лазарева, Корнилова, Нахимова, город
Пирогова, Льва Толстого, Матюшенко, лейтенанта Шмидта,
Севастополь был и будет городом славы. Его слава — в великих
традициях, в величавой его истории, в том, что Севастополь — гордый
город. Он был гордым во времена обороны 1854 года, он был гордым в
годы революции, и он остался таким же гордым и непреклонным в дни
последней восьмимесячной осады — одной из самых суровых осад на
земле.

Последние защитники Севастополя — моряки — погибли на
Херсонесском мысу, но не сдались. В последние часы у них хватило
силы духа, чтобы, яростно отбиваясь от немцев, передавать из уст в
уста с привычным юмором историю, случившуюся со старым
пароходом.

Старый пароход одним из последних уходил из осажденного
Севастополя. Команда его была уверена, что пароход рассыплется от
первой взрывной волны — не то что от прямого попадания бомбы. И
вот бомба попала в пароход, прошла через него насквозь, как через
бумагу, пробила ветхое днище и взорвалась на морском дне. Команда
подвела под пробоину пластырь, и пароход пошел своей дорогой.
Судьба этого парохода, может быть, подлинная, а может быть,
выдуманная каким-нибудь шутником-черноморцем, веселила
последних защитников Севастополя. Они до конца остались верными
флотской традиции отваги и веселья. Даже умирая, они шутили.
Если бы немцы были способны понимать движения человеческой
души, то этот смех привел бы их в содрогание. Они бы поняли, что,
взяв Севастополь, они его уже потеряли, что бессмысленно думать о
порабощении русских и что возмездие будет беспощадным.
Севастополь. Он расцветет с новым великолепием.

Несколько месяцев назад, когда наши части стояли еще под
Перекопом и не было наступления, группе московских архитекторов и
скульпторов было уже предложено готовиться к восстановлению
Севастополя. Мы знали, что вернемся в Севастополь. Мы знаем, что
огромным трудом и вдохновением снова создадим этот порт и город.
Но чтобы воссоздать его, нужно, почаще вспоминать о том
Севастополе, который мы все любили и знали. Он был живописен. В
нем были явственно видны черты морского города, морской крепости,
стоянки флота. Даже на улицах, удаленных от моря, все напоминало о
нем — якорные цепи вместо перил, ракушки, трещавшие под ногами,
мачты с шумящими по ветру флагами, особая приморская архитектура
домов из инкерманского выветренного камня и лестницы — «трапы»,
соединявшие его нагорные улицы.

Морская поэзия здесь становилась жизнью, реальностью, бытом.
Улицы, запруженные в сумерки матросами с кораблей, белизна
одежды, скромное золото, разлетающиеся по ветру ленточки
бескозырок, синие громады крейсеров, дым, визг сирен, сигнальные
огни, плеск воды, взмахи прожекторов, крики лодочников, смех, песни
— все это, смягченное южным вечером, давало ощущение
приподнятости и праздничности.

Новый Севастополь будет еще более радостным и прекрасным, чем
был прежний. Пусть все морские традиции и наша морская история
найдут себе отражение в этом городе. Пусть к памятникам вождей и
старых адмиралов прибавятся новые памятники — защитникам
Севастополя, тем, кто его освободил, наконец, памятники великим
мореплавателям, путешественникам, флотоводцам. В Севастополе
должны быть памятники Ушакову и Лазареву, Миклухо-Маклаю и тем
нашим летчикам, что выросли около Севастополя, на Каче. И кроме
того, должны быть памятники боевым кораблям.

Можно только завидовать архитекторам, скульпторам, инженерам,
садоводам, художникам, плотникам и каменотесам, литейщикам и
монтерам, которые будут работать над созданием нового
Севастополя.

Слава былых времен находила свое выражение главным образом в
бронзе и мраморе. Слава нашего времени найдет себе выражение не
только в этом, но и в самом городе, в его зданиях, в его улицах, в его
садах, в его заводах и культурных учреждениях, где все должно
говорить о великой борьбе нашей страны за счастье, справедливость,
за народное богатство, за независимость и культуру.
Из этой борьбы мы выйдем победителями. В память этой борьбы и
победы мы должны возродить наши города во сто крат более
прекрасными, чем они были, возродить, зная, что в этих городах будет
жить счастливое поколение людей.

Бессмертное имя «Севастополь» знает весь мир — от Гренландии до
мыса Горн и от Аляски до Сиднея. И это имя будет всегда сиять в
веках как символ мужества и любви к своему Отечеству.

Реальный текст ЕГЭ 2020


(1)Дождь застиг Лосева на Кузнецком мосту. (2)Чтобы не мокнуть, Лосев зашёл на выставку. (3)До начала совещания оставалось часа полтора. (4)Не торопясь он ходил из зала в зал, отдыхал от московской суеты. (5)После мокрых весенне-холодных улиц, переполненных быстрыми столичными людьми, здесь было тихо, тепло.


(6)Он шёл вдоль стен, обтянутых серой мешковиной. (7)Грубая материя выглядела в данном случае весьма неплохо. (8)Что касается картин, развешанных на этой мешковине, у Лосева они не вызывали интереса. (9)Лично он любил живопись историческую, например, как Пётр Первый спасает солдат, или Иван Грозный убивает сына, или же про Степана Разина, также батальные сцены – переход Суворова через Альпы. (10)Нравились ему и портреты маршалов, полководцев, известных деятелей искусства. (11)Чтобы картина обогащала знаниями. (12)Здесь же висели изображения обыкновенных стариков, подростков, разложенных овощей и фруктов с разными предметами, рисунки на бумаге, множество мелких картин в простых крашеных рамах. (13)Лосев не мог представить себе, куда они все деваются после выставки, где находились до неё и вообще какой смысл создавать их для такого временного назначения. (14)Музеи – другое дело, в художественных музеях Лосев неоднократно бывал, на подобных же выставках не приходилось. (15)И сейчас он убеждался,
что вряд ли от этого он что-либо потерял.


(16)Неожиданно что-то словно дёрнуло Лосева. (17)Как будто он на что-то наткнулся. (18)Но что это было – он не понял. (19)Кругом него было пусто. (20)Он пошёл было дальше, однако, сделав несколько шагов, вернулся, стал озираться и вновь почувствовал смутный призыв. (21)Исходило это от одной картины, чем-то она останавливала. (22)Осторожно, стараясь не утерять это чувство, Лосев подошёл к ней – перед ним был обыкновенный пейзаж с речкой, ивами и домом на берегу. (23)Название картины «У реки», написанное на латунной дощечке, ничего не говорило. (24)Лосев попробовал получше рассмотреть подробности дома и постройки. (25)Но вблизи, когда он наклонился к картине, пространство берега со всеми деталями стало распадаться на отдельные пятна, которые оказались выпуклыми
мазками масляных красок со следами волосяной кисти.


(26)Лосев попятился назад, и тогда, с какого-то отдаления, пятна слились, соединились в плотность воды, в серебристую зелень, появились стены дома, облупленная штукатурка... (27)Чем дальше он отходил, тем проступали подробнее крыша, выложенная медными листами с ярко-зелёными окислами, труба, флюгер... (28)Проверяя себя, Лосев стал возвращаться к картине, пока не толкнул девицу,
которая стояла с блокнотом в руках.

– (29)Картины не нюхать надо, а смотреть, – сказала она громко и
сердито, не слушая его извинений.
– (30)Ну конечно, смотреть, вот я и засмотрелся, – простодушно сказал
он. – (31)Я плохо разбираюсь, может, вы поясните.
– (32)Что именно? – сухо спросила девица.
– (33)Тут написано «У реки». (34)А что за река? (35)Как её название?
(36)Девица усмехнулась.
– (37)Разве это имеет значение?
– (38)Нет уж, вы позвольте, – поглядывая на картину и всё более беспокоясь, сказал Лосев. – (39)Очень даже имеет. (40)Мало ли рек.
(41)Это же конкретно срисовано.
– (42)Так не говорят: срисовано, – поучительно пояснила она. – (43)Это был большой мастер, а не ученик. (44)Для него натура являлась средством, вернее, поводом обобщить образ, – тут она стала произносить ещё какие-то слова, каждое из которых было Лосеву известно, но, складываясь в фразу, они почему-то теряли всякую
понятность.

– (45)Здорово вы разбираетесь. – (46)Лосев вздохнул, показывая восхищение. – (47)Всё же хорошо бы выяснить название. (48)Образ хоть и обобщённый, а местность-то можно ведь уточнить, как по- вашему?
– (49)Вряд ли...
(50)На картине, несомненно, был изображён старый дом семейства Кислых в его родном Лыкове: та же крыша, тот же флюгер, спуск к
речке...

(51)Из глубины картины к нему слабо донёсся голос матери: «Серге-
ей!»

(52)Счастье какое услышать снова певучий её голос. (53)А под ивой за корягой жили налимы, их можно было нащупать там
и толкнуть рукой.

(54)А на реке пахло брёвнами, дымком от шалашей плотогонов, пахло тиной и ряской, пахло осиной старое корыто, на котором они по очереди плавали по реке. (55)Запахи эти ожили, дохнули из глубины картины. (56)Запах горячих от солнца чугунных столбов, старого
причала.

(57)К Лосеву вернулся тот огромный мальчишеский мир, шелестела листва, была жива ещё мать. (58)Он ощутил на голове её маленькую
жёсткую руку.

(59)Было чудо, что художник поймал и заключил навечно в эту белую рамку его, Лосева, воспоминание – со всеми красками, запахами,
теплотой.

(По Д.А. Гранину*)

Даниил Александрович Гранин (1919–2017) – советский и российский писатель, киносценарист, общественный деятель, участник Великой
Отечественной войны, лауреат многих премий.

Реальный текст ЕГЭ по русскому языку 2020. А.А. Лиханов

(1)То, чего нам так не хватает...

(2)А не хватает нам любви к детям. (3)Не хватает самоотверженности − родительской, педагогической. (4)Не хватает сыновней, дочерней любви.

(5)Есть простая поговорка: как аукнется, так и откликнется. (6)Сколько положишь, столько и получишь. (7)Верные вроде бы формулы. (8)Только если следовать лишь им, добьёшься одного воспроизводства. (9)Для сеятеля это просто беда, когда зерна он снимет ровно столько же, сколько посеял. (10)Пахарь должен получить прибавку, только тогда он выживет, прокормит свою семью.

(11)Так же точно и общество должно бы существовать. (12)Прогресс состоит из прибавок, которые дают поколения, «посеянные» их родителями и наставниками. (13)Конечно, прибавки эти есть, но в каких пространствах? (14)В пространстве человеческих знаний, конечно.

(15)В области технологий. (16)А как с духовностью? (17)Увы, в этой тонкой сфере воспроизводства мы радуемся даже простому отклику на
ауканье.

(18)И слишком часто замечаем простые потери: не больше, нет, а меньше становится доброты, милосердия. (19)Отношения между самыми добрыми вроде бы людьми теперь грубее и жёстче. (20)Исполнение долга в межчеловеческих отношениях уступает служебным обязанностям − там человек и обязательнее, и профессиональнее. (21)А любовь к детям стала напоминать любовь к собственному имуществу. (22)Впрочем, имущество порой дороже
людей. (23)Что может быть печальней и горше!

(24)Давно замечено: и лучшие, и худшие стороны человека выявляет беда. (25)Януш Корчак не только последние часы и минуты своего бытия, когда вместе с детьми принял мученическую смерть в фашистской газовой камере, но и всю предыдущую жизнь стоял рядом с бедой, точнее, жил в её гуще, работая с детьми-сиротами. (26)Сиротство, эта библейски древняя форма человеческого одиночества, требует сострадания и соучастия, самоотверженной и терпеливой любви настоящих гуманистов. (27)Януш Корчак первый из них, и первенство это измерено мерой его выбора, мерой честности.
(28)Мера эта − смерть.

(29)Не только поляки чтут выбор своего бессмертного учителя. (30)Его имя внесено в святцы и мировой педагогики, и элементарной человеческой порядочности. (31)И именно в его устах, под его пером в высшей степени правомерно звучит дидактическое, даже назидательное наставление: как любить детей. (32)Книга «Как любить ребёнка» Януша Корчака − своеобразный манифест гуманизма. (33)Нестареющий завет, переданный в наши и грядущие времена из времён, как будто от нас удалённых и в то же время совершенно похожих, потому что речь идёт о любви к детям, а это ценность постоянная.

(34)Духовный комфорт делает человека толстокожим, совершает в его сознании странные подвижки, когда ценности мнимые застят свет, а ценности подлинные уходят на второй план. (35)Каждому рано или поздно воздаётся по заслугам, но часто − слишком поздно, когда ничего не исправишь, и в этом истоки многих человеческих драм. (36)Те, кто воображает, будто доброта и любовь малозначимые, второстепенные качества, которые не помогают, а, напротив, даже вредят, допустим, при достижении карьеры, бывают наказаны на краю этой карьеры, а ещё чаще − на краю собственной жизни − нелюбовью и недобротой своих же близких и в первую очередь детей. (37)И пусть же всякий, кто спохватится и заторопится вперёд от нелюбви к любви, от недоброты к доброте, припадёт как к чистому итогу − к этой
последней заповеди Януша Корчака.

(По А.А. Лиханову*)

Альберт Анатольевич Лиханов (род. в 1935 г.) – советский и российский писатель, общественный деятель, лауреат многочисленных
Международных премий.

Текст реального ЕГЭ по русскому языку 2019


Вспоминаю себя, мне тринадцать лет. Мы живем в
леспромхозовском поселке, я только что вернулся на летние
каникулы из школы, которая находится в райцентре, в пятидесяти
километрах от дома. Живем без отца, нас у матери трое, я самый
старший.

С вечера мать начинает тяжело вздыхать: завтра и послезавтра, в
пятницу и субботу, общественная баня, мать — банщица. Ей надо
натаскать с речки подле Ангары по крутому красному яру сотни
ведер воды, чтобы заполнить два огромных чана. Руки у матери
вытянуты, болят, болит и спина, а на коромысле воду по крутяку
не поднять, коромысло не годится.

Я уже решил, слушая мать, что утром помогу ей, хоть она и не
просит, считая, что после школы надо дать мальчишке отдохнуть.
Но что такое «помогу»? Это значит, что я с ведрами и она с
ведрами, на узкой каменистой тропке не разойтись, и мать то и
дело будет заставлять меня отдыхать. Уставая сама, она считает,
что я, мальчишка, устаю еще больше, что детские мои силенки
надрывать нельзя.

Поэтому я решаю поступить по-другому. Светает летом рано, по
первому же свету можно подняться и до того, как уберется по
дому мать, перетаскать хоть пол-Ангары. Но для этого надо
подняться так, чтобы не разбудить мать. И я выдумываю, что мне
в избе душно, я буду спать в сенях.

Утром вскакиваю часа в четыре. Еще сумерки, прохладные,
знобкие, но с чистым небом, обещающим красный день. Бегу,
согреваясь, к бане, отмыкаю ее и заглядываю в чан — в тот,
который на топке. Дна не видать, это преисподняя, туда
провалится с потрохами все что угодно. Но делать нечего, я
берусь за ведра и скатываюсь к речке. Она шумит, прыгает по
камням, над Ангарой рядом стоит парок. Плещу себе из речки в
лицо, на мгновение замираю. Все, теперь вперед.
Часов у меня нет, я знаю только, что надо торопиться. Подъем
занимает минуту-полторы, но взбегать приходится с задержанным дыханием. Чуть расслабишься, чтобы перевести дух,— сдвинуться
потом трудно. И я еще от воды разбегаюсь с поднятыми на руках
ведрами, чтобы не задевать о камни, и все равно задеваю, все
равно плещу на себя. Остатки приношу в чан, и они булькают где-то так глубоко, что едва слышны. Потом снова вниз. Вверх и вниз,
вверх и вниз, десятки и десятки раз. Запалившись, припадаю к
речке, жадно пью; от пота и наплесков я мокр с головы до ног, но
обсыхать некогда.

И я успеваю. Но, возвращаясь домой, я знаю, что такое усталость.
Меня качает. В избе у нас еще тихо, я осторожно приоткрываю
дверь в сенцы, отметив, что мать не выходила, сбрасываю мокрую
одежду в угол и залезаю под одеяло. Все равно матери
разогревать топку, все равно ей идти. Вот удивится-то! Так и
подогнутся под нею ноги! Я моментально засыпаю.
Просыпаюсь от плача. Дверь из избы в сенцы приоткрыта, и я
слышу, как топчутся вокруг матери сестренка с братишкой, как
она сквозь слезы что-то отвечает им. И плачет, и плачет. И
чувствую, как у самого у меня проступают слезы, как сладким
страданием забивает горло. Так хорошо!..

...Мы жили в непролазной нужде, видели, каково приходится
нашим матерям накормить-обшить нас, и взять на себя доступную
нам, ребятишкам, долю их трудов было для нас так же
естественно, как съесть кусок хлеба. Подталкивать к помощи нас
не приходилось. У матери радостей было в те суровые годы еще
меньше, чем у нас, всякая радость от нас и шла, и мы своим
услужением старались ее доставить. Мы рано становились
взрослыми, и, с точки зрения иных теоретиков воспитания,
детства у нас не было.

В самом деле: где ему быть? С семи годочков верхом на лошади
возишь копны в сенокосную страду, с десяти кормишь ушицей всю
семью, с двенадцати боронишь колхозные поля, с четырнадцати
пашешь, как взрослый мужик... Не бывали мы в пионерских
лагерях, не слыхали об «Артеке», костры жгли в лесу да у Ангары
больше за делом; за ягодой, за грибами шли с ведрами, чтобы
принести домой, на острова плавали, чтобы нарвать дикий лук и
чеснок... С малых лет в работе, в пособи, как говорилось о
ребятишках, но почему же тогда с такой радостью, с такой
полнотой и теплотой, с таким чувством необъятности выпавшего
нам счастья вспоминаются те годы? Детство есть детство, это
верно. Оно, открывая мир, удивляется и радуется любой малости.
Но и при этом никогда не соглашусь я, что мы были чем-то
обделены (кроме, быть может, книг, которые узнавали позже),
напротив, считаю, что повезло нам с выпавшими на детство
трудными годами, ибо тогда не было времени на воспитание, а шли мы вместе со взрослыми ото дня к дню и шли, естественно,
научаясь любви, состраданию, трудам и правилам, которые
вкладываются в нравственность... А уж как мы верили, что
наступят лучшая жизнь! И она наступила.